Потом несколько дней подряд я убирал, мыл, приводил в порядок и украшал свою квартиру на улице Жозефа Гранье — готовился к возвращению больной. Я отдал почистить и погладить портьеры, нанял португалку, которая помогла мне натереть полы, очистить от пыли стены и перестирать белье. Я накупил цветов и поставил их во все четыре имеющиеся у меня вазы. Положил пакет с арабским танцевальным нарядом на кровать, прикрепив сверху забавную открытку. Накануне того дня, когда ей предстояло покинуть клинику, я витал в облаках, предаваясь мечтам, совсем как мальчишка, который собирается в первый раз пойти на свидание с девочкой.
Мы поехали в Пти-Кламар на машине Злены и взяли с собой Илаля, у которого в тот день не было занятий в школе. Несмотря на дождь и растворенную в воздухе серость, у меня было такое впечатление, будто на Францию лились с неба потоки золотого света. Скверная девчонка ждала нас у дверей, готовая к отъезду — чемодан уже стоял у ее ног. Она тщательно причесалась, подкрасила губы и ресницы, слегка подрумянила щеки и сделала маникюр. На ней было пальто, которого я прежде не видел: темно-синее, с большой пряжкой на поясе. Илаль радостно кинулся к ней, весь просияв, и поцеловал. Пока швейцар укладывал вещи в багажник, я зашел в администрацию, и дама с пучком вручила мне счет. Общая сумма была примерно такой, какую назвал доктор Зилахи: 127 тысяч 315 франков. На специальном депозите у меня уже было собрано на этот случай 150 тысяч. Я продал все государственные облигации, в которых хранил свои сбережения, получил два кредита — один от профсоюзной кассы взаимопомощи, там проценты были мизерные, второй — из моего банка, «Сосьете женераль», где проценты оказались повыше. Все свидетельствовало о том, что я сделал удачное вложение — больная выглядела значительно лучше, чем месяц назад. А еще администратор попросила меня позвонить секретарше директора, потому что доктор Зилахи желает со мной встретиться — «наедине».
Вечер прошел прекрасно. Мы поужинали у Гравоски и выпили бутылку шампанского, потом отправились к себе и, едва переступив порог, обнялись и долго целовались. Сперва нежно, потом жадно, страстно, отчаянно. Мои руки пробежали по ее телу, словно проверяя, все ли на месте, и я помог ей раздеться. Случилось чудо: по-прежнему стройная фигура вновь обрела мягкие очертания, и было верхом наслаждения чувствовать руками и губами маленькие груди, жаркие и мягкие, с твердыми сосками на шероховатых венчиках. Я без устали вдыхал аромат бритых подмышек. Когда она осталась совсем голой, я взял ее на руки и понес в спальню. Она следила за тем, как я раздеваюсь, с прежней насмешливой улыбкой.
— Неужели решился? — ехидно спросила она, и голос ее звучал напевно. — Но ведь два месяца, назначенные доктором, еще не прошли.
— Плевать! — ответил я. — Сегодня ты слишком красивая, и я просто умру, не выдержу… люблю тебя всем сердцем, всей душой!
— Наконец-то я тебя узнаю! А то уже стала удивляться, как это ты до сих пор не сказал ни одной своей фразочки, — со смехом бросила она.
Я принялся целовать все ее тело, медленно, от волос на голове до кончиков пальцев на ногах, с ласковой осторожностью и безмерной любовью. Она мурлыкала, сжималась и снова вытягивалась, даже не пытаясь скрыть возбуждения. Я коснулся губами ее вульвы и почувствовал, какая она влажная, пульсирующая, набухшая. Ноги скверной девчонки с неожиданной силой обхватили мои бедра. Но едва я попытался пойти дальше, как она вскрикнула и зарыдала, лицо исказила гримаса боли.
— Больно, больно, — всхлипывала она, отталкивая меня двумя руками. — Я хотела порадовать тебя сегодня ночью, но не могу, мне больно, очень больно.
Плача, она с тоской целовала меня в губы — слезы и разметавшиеся волосы попадали мне в глаза и в нос. Она дрожала всем телом, как и прежде, когда ее мучили приступы страха. А я в свою очередь стал просить у нее прощения за то, что повел себя как грубое животное и последний эгоист. Я люблю ее и никогда больше не причиню страданий. Ведь она — самое дорогое, самое милое и светлое, что есть у меня в жизни. Прямо голым я пошел в ванную, намочил в теплой воде салфетку и нежно протер ей промежность. Вскоре боль утихла. Мы накрылись одеялом, она хотела меня порадовать и довести дело до конца губами, но я отказался. Потому что чувствовал себя страшно виноватым. И поклялся: до тех пор, пока она полностью не поправится, ничего подобного не повторится, мы будем жить безгрешно — ее здоровье важнее моих прихотей. Она слушала, не проронив ни слова, прижавшись ко мне и не шелохнувшись. А позже, прежде чем заснуть, обвила руками мою шею, приблизила губы к моим губам и прошептала: «Эту твою открытку из Александрии я прочла раз десять, не меньше. И спала с ней каждую ночь — зажав между ног».
На другое утро я с улицы позвонил в клинику, и секретарша доктора Зилахи пригласила меня явиться через два дня. Она подтвердила, что доктор желает поговорить со мной с глазу на глаз. После обеда я зашел в ЮНЕСКО разузнать, нет ли работы на ближайшее время, и начальник отдела переводов сообщил, что до конца месяца мои услуги вряд ли понадобятся, впрочем, он может порекомендовать меня устроителям трехдневной конференции в Бордо. Я отказался. В агентстве господина Шарнеза мне тоже пока не подыскали никаких контрактов в Париже или поблизости, но, так как мой бывший патрон понял, что я очень нуждаюсь в деньгах, он вручил мне кучу документов для перевода с русского на английский, за хорошее вознаграждение. Так что я разложил у себя в гостиной словари, поставил пишущую машинку и сел за работу. Я решил строго следовать офисному расписанию. Скверная девчонка приносила мне кофе и готовила еду. Время от времени она, совсем как новобрачная, жаждущая явить мужу нежность и заботу, подходила сзади, прижималась ко мне и целовала в спину, шею или ухо. Но когда в дверь стучал Илаль, сразу забывала обо мне и начинала играть с мальчиком, как будто они были ровесниками. Вечерами, прежде чем лечь в постель, мы слушали пластинки, иногда она засыпала в моих объятиях.